Петр САМБРАТ: «Дети не должны умирать»

Детский врач анестезиолог-реаниматолог больше 30 лет помнит лицо девочки, которую общим решением консилиума отключили от аппарата ИВЛ.

Первая встреча, и сразу анекдот. Таким открытым и добродушным я увидела заведующего отделением реанимации Областной детской клинической больницы, врача анестезиолога-реаниматолога Петра Алексеевича Самбрата. Подумала: его, наверное, очень любят дети. И не ошиблась. Позже в своем кабинете он с удовольствием показывал поделки, сотворенные руками спасенных им малышей. Сколько их было за годы работы…

Спасать маленьких пациентов ему приходится ежедневно, причем не только в родной больнице, но и далеко за пределами города. Именно Петр Самбрат обратился в прошлом году к Леониду Рошалю и попросил для Омской области вертолет санавиации. Об этом и многом другом в интервью с врачом.

– Петр Алексеевич, откуда у Вас такая интересная фамилия, знаете ее происхождение?

– Честно говоря, не знаю. Одни мои предки были из Черниговской губернии (Украина), вторые – из Курской губернии. Они обосновались в Сибири в те годы, когда проходило массовое переселение людей на плодородные земли. Мы пробовали найти свои корни и нашли их на Украине, там есть дальние-дальние наши родственники. Об украинском происхождении фамилии говорит и тот факт, что деревня Рямовка Большереченского района, в которой я родился и вырос, была хохляцкая. Я своей фамилией горжусь, из медиков в роду, считай, основоположник. Потом по моим стопам пошли дочь и племянник, и уже фамилия имеет продолжение в медицине.

– Чем привлек обычного деревенского парня белый халат?

– До сих пор не могу объяснить. Нас было трое друзей, и мы почему-то все решили идти в медицину. Два моих друга пошли в ветеринарный институт, а я в медицинский. При поступлении мне посоветовали выбрать педиатрию, тогда я ничего в этом не понимал, но сейчас могу сказать точно, что выбор был сделан правильно.

– Почему?

– Потому что с детьми работать приятнее, а это в нашей профессии немаловажный факт. Мне есть с чем сравнивать – я работал со взрослыми в онкодиспансере, когда он открылся, потом вернулся обратно. Когда общаешься со взрослыми, чувствуешь себя с ними одного возраста, а с детьми – всегда молодым. С детьми интересно. Да, они не скажут, не объяснят, что болит, но на то мы и врачи, чтобы по симптоматике, по наблюдению за пациентами определять их состояние. К тому же у детей нет негатива, а взрослые и оскорбить могут.

– А что подвигло стать анестезиологом-реаниматологом?

– После третьего курса я уже работал медбратом в детской больнице, и мне на глаза попался журнал «Анестезиология-реаниматология». Там в какой-то западной статье рассказывалось про больного, который находился в коляске с портативным аппаратом ИВЛ – аппарат за него дышал, и за это отвечал анестезиолог-реаниматолог. Тогда меня это очень поразило. После четвертого курса я дополнительно отучился на анестезиста и уже работал в операционном блоке. По окончании института пришел работать в только что открывшуюся Областную детскую больницу врачом, и вот уже 35 лет служу любимому делу.

– Как изменилась работа за эти годы?

– Очень сильно. С одной стороны, стало проще, с другой – сложнее. Если раньше при проведении анестезии мы ориентировались на клиническую картину: пульс и давление пациента, реакцию зрачков и другое, то сейчас все показатели можно увидеть на мониторе. Препараты для наркоза стали более современные и безопасные. Сейчас у детей широко используется ингаляционная анестезия, они засыпают быстрее и осложнений меньше. Активно стали пользоваться регионарными методами анестезии (обезболивание какого-то конкретного участка тела), раньше был только эпидуральный блок. Препараты для внутривенной анестезии другие, релаксанты, нейростимуляторы, множество антидотов – раньше ничего этого не было. Появилось современное оборудование, специальные укладки, а также вспомогательные методы, такие как УЗИ-навигация. Сложнее в том, что молодежь привыкает к машинам – включил кнопку, и аппарат дышит; параметры выставил, и он будет тебе автоматически все показывать. Поэтому я всегда говорю молодым докторам, чтобы не только на монитор смотрели, но и про «клинику» не забывали. По долгу службы нам приходится бывать в Усть-Ишиме, в Тевризе, в Колосовке, где есть богом забытые районы и нет такой аппаратуры, а мы должны быть универсалами своего дела.

– Вы сейчас говорите про санавиацию? Расскажите об этом.

– В санавиации я работаю с 1984 года. Тогда еще в северных районах были аэропорты и взлетные полосы, и мы очень много летали самолетом АН-2.  Потом был период в 90-е годы, когда все развалилось и нам приходилось колесить по районам только на машинах. Когда вернулись к санавиации, стали летать на МИ-2, все оборудование таскали на своих плечах: баллон с кислородом, аппарат ИВЛ, монитор, много всего, как вьючные лошади. Сейчас у нас есть два вертолета МИ-8 – это большие воздушные машины. Первый мы оборудовали сами – поставили кувез, аппараты. Второй оборудован реанимационным модулем с завода. Они быстрее летают. Если раньше в Усть-Ишим мы долетали за 2 часа, то сейчас уходит чуть больше часа. Раньше было 110–120 вылетов в год, сейчас только на ноябрь более 150 вылетов. Основная служба санавиации работает на базе Областной клинической больницы, мы вылетаем только к детям. У нас есть дежурство, шесть врачей летают по очереди.

– Как это работает?

– К нам поступает звонок из района о том, что есть ребенок с такими-то патологиями. Мы проводим подробную консультацию с местными врачами, и если у них нет возможности решить проблему, то вылетаем, и в первые-вторые сутки забираем таких детей, с хирургической патологией – летим сразу. Как правило, наши пациенты – это маловесные новорожденные, выхаживать которых у ЦРБ нет возможности, и мы их доставляем в областную детскую больницу, а также дети после травм. Отправляясь в район, врач может попасть в любую ситуацию. Выехал я как-то в Горьковский район к ребенку трех лет с кишечной инфекцией, а там еще женщина с внематочной беременностью лежит – пришлось идти на операцию. Тут же поступила женщина с множественными ранениями грудной клетки, и там поработал. Если выезжаешь на машине, тоже ни от чего не застрахован – и новогоднюю ночь встречали в дороге, и машина на гололеде на бок ложилась, и на автодорожные аварии натыкались, где первыми оказывали помощь. Кстати, все наши реанимобили укомплектованы под операционную, то есть я могу оказывать любую реанимационную помощь прямо в машине.

– Многие считают, что новые вертолеты у нас появились после того, как Вы их у Рошаля попросили.

– Не знаю, моя просьба повлияла или нет, но сбылось. Правда, я у него еще попросил, чтобы на территории нашей больницы сделали корпус под инфекционный стационар. Может, и это сбудется. Считаю, что не нужно сидеть на месте, под лежачий камень вода не течет. Я хожу, прошу, и мне дают – не для себя же. В этом году мы получили в реанимацию два аппарата ИВЛ последней модификации – это немецкие аппараты экспертного класса Drager Evita Infinity V500 с высокочастотным блоком. В прошлом году получили лапароскопическую стойку стоимостью 10 млн рублей. Теперь у нас все операционные оборудованы лапароскопическими стойками, и большинство операций в больнице делается без разрезов. В конце декабря придет новый реанимобиль неонатальной комплектации. Я могу с гордостью сказать, что лучше, чем у нас, оборудования нигде нет.

– Сегодня молодежь редко выбирает эту специальность, почему?

– Да, эта специальность дефицитная, потому что риск очень большой. Мы ходим по краю. Люди стали как-то жестче к врачам относиться, появилось желание сорвать деньги с медиков, подают много исков на докторов. Но ведь врачи – те же самые люди, тоже могут иногда ошибаться – человеческий фактор присутствует. Однако почему-то ошибки врачей больше выпячиваются. Я понимаю, что это связано с нашим здоровьем, но дело в том, что негативное отношение пациентов к медикам порождает ответное медиков к пациентам. Раньше такого не было. Думаю, из-за этого был такой период, когда несколько лет никто не приходил в профессию, а сейчас пошла молодежь, и мы должны их научить. Школа у нас хорошая – очень высокий уровень анестезиологов-реаниматологов. От нас много вышло замечательных специалистов, которые работают в других детских и взрослых стационарах. У нас ведь отделение универсальное, где лежат дети от нуля до 18 лет, от 500 г до 100 кг. Все есть: и соматика, и хирургия, и неонатальная хирургия.

– Кстати, всегда было интересно, как выхаживают маловесных детей...

– Это очень скрупулезный и длительный процесс. В утробе матери тепло, темно и сыро, и мы стараемся соблюсти эти условия. Новорожденный лежит в теплом, темном кувезе, где влажность воздуха составляет около 80 %. Представляете, какая баня! Если необходима лекарственная терапия, ему ставятся внутривенные катетеры, и тут нужно еще найти у килограммового ребенка венки. А кожа какая нежная, просто так ваткой не потрешь – эпидермис слущивается. Все делаем очень осторожно. Кормим новорожденного парентерально специальными растворами. Если он рождается в 28 недель, а должен в 38–40, то эти 10 недель находится у нас, пока не подходит к тому гестационному возрасту, в котором должен был родиться.

– А с какими заболеваниями дети оказываются в реанимации?

– Патологии разные. На базе больницы работает Центр сахарного диабета, поэтому, бывает, к нам поступают очень тяжелые дети, иногда в коме, у которых сахар в крови поднимается до 30 ммоль/л, когда в норме должно быть 4–5. Бывает, поступают подростки в алкогольном опьянении или после попытки суицида из-за несчастной любви. С инфекционными заболеваниями, перитонитом после аппендицита, остеомиелитом, гнойниками и так далее. Бывают тяжелые случаи после дорожных травм, утопления.

– Случаются и потери. К ним можно привыкнуть?

– К этому привыкнуть невозможно. Я уже больше тридцати лет отработал, и каждый раз очень переживаю – это тяжело психологически. Еще неимоверно тяжело разговаривать с родителями, сообщать им трагическую весть. Вот про стариков говорят: он пожил свое и умер, значит так и должно быть. С детьми так не должно быть, ребенок не должен умирать, ребенок должен жить. Потому что это ребенок. У нас, реаниматологов, есть негласный закон, который звучит так: «Я не буду хоронить», и каждый прилагает все усилия, чтобы на его дежурстве ребенок не умер. Передает дежурство следующему, а у того в голове та же мысль. Во многом благодаря этому мы больных и вытягиваем. Не бывает такого, что мы опускаем руки или отказываемся что-то делать, как часто пишут. Но хоронить всегда тяжело. У каждого реаниматолога есть случаи, которые врезались в память навсегда. И у меня он есть. Было это лет тридцать назад, но я до сих пор помню лицо пятилетней девочки из поселка Муромцево, которая отравилась беленой. Консилиум врачей констатировал смерть мозга, и я – тогда еще молодой врач – тоже поставил под ним подпись. Да, действительно, мозг погиб, и все признаки этого были налицо, но теперь, по прошествии стольких лет, я бы никогда не поставил свою подпись под этим консилиумом.

– Но разве бывают чудеса?

– Через несколько лет после того случая к нам в реанимацию поступил 5-летний мальчик. Его оперировали в глазной больнице, и во время операции у ребенка произошла остановка сердца. Месяц он находился на аппаратной вентиляции легких и ни на что не реагировал, ему уже тоже ставили смерть мозга. Я тогда для себя решил, что будем бороться до последнего. И представляете, по прошествии месяца ребенок стал приходить в себя. В пять лет он прошел все стадии, что проходит новорожденный: начинал говорить, ходить, познавать мир – и восстановился полностью. Этот случай стал для меня показательным, надо всегда идти до конца, потому что чудо бывает.

– Недавно прочитала, что на такой работе врачи становятся либо циниками, либо философами. Если это правда, то к кому Вы себя относите?

– На самом деле это так – все медики в какой-то мере циники. Мы сталкиваемся с теми сторонами человеческой жизни, которые сами по себе жестокие. Когда привозят людей с ужасными травмами головы, с оторванными руками и ногами, после автодорожной травмы в коме, переломанных, с разрывами внутренних органов – это очень тяжело. Организму приходится защищаться, и одна из реакций защиты – цинизм. Иначе ты сгоришь сам, ведь у врачей наших специальностей чаще всего наступает профессиональное выгорание.

– А как Вам удается не выгореть?

– Мне нравится моя профессия, но от нее обязательно нужно отключаться хотя бы в отпуске, иначе сил не хватит. У меня раньше была хорошая отдушина – в течение 8 лет в качестве врача я ездил с Омским государственным детским ансамблем на гастроли. Мы мотались по России, были за границей. Да, было трудно, но мы испытывали такой кайф, когда брали первые места и Гран-при. Я никогда не думал, что могут быть такие сумасшедшие ощущения, когда идешь с российским флагом. Даже сейчас вспоминаю, и мурашки бегут по телу. Там я забывал про работу, приезжал обратно и как будто заново начинал работать. Сейчас провожу время на даче, где своими руками построил хороший деревянный дом. Иногда хочется побыть одному, и я этим пользуюсь.

– В чудо Вы верите, а в Бога?

– Знаете, стал задумываться. Я был пионером, комсомольцем, короче, атеистом, а сейчас с возрастом жизнь стала восприниматься по-другому. Иногда думаешь, бывают же какие-то чудеса, может, все-таки есть он, Бог, – вот вам и философ. Врачи тоже прилагают немалые усилия, но решать судьбу человека не вправе, вопрос жизни и смерти – не в нашей компетенции. Был такой случай, лежал у нас ребенок с пороком сердца, несовместимым с жизнью. Он был подключен к аппарату ИВЛ, и мы его поддерживали медикаментозно. Пришел папа и потребовал, чтобы мы отключили ребенка от аппарата. Тогда я его провел в реанимацию и сказал: «Вот ваш ребенок. У вас поднимется рука отключить его от аппарата?» Он ответил: «Нет». – «А почему вы считаете, что я это могу?! Вы просите, чтобы я убил вашего ребенка своими руками. Я этого делать не могу и не буду». Больше он этого не требовал.

– Тогда как Вы относитесь к закону о трансплантации, ведь донорские органы изымаются, когда констатируется смерть мозга?

– Вообще, к донорству отношусь положительно, но закон считаю неоднозначным. Бывают травмы, чаще в ДТП, несовместимые с жизнью, когда человеку уже ничем не поможешь, а кому-то нужны сердце, почка, печень. Ну почему бы не воспользоваться этим и не подарить жизнь кому-то другому. В остальных случаях все намного сложнее. Чтобы установить смерть мозга, нужно провести ряд исследований, подтверждающих документально этот факт. Не во всех больницах это можно сделать, особенно у детей, потому что у них большие возможности восстановления – вспомните про того мальчика. Законодательство в этом вопросе пока не отработано четко.

– А родителей в реанимацию пускаете?

– Эта тема непростая, и мне понятно, почему вокруг нее началась такая шумиха. Дело в том, что у 2-, 3-летних детей после посещения родителей начинается такая истерика, что бывает очень сложно их успокоить. Иногда бывает истерика у самих родителей, потому что не каждый может оценить правильность наших действий и не каждый вынесет увиденное, врачи-то не все переносят. Однако мы пускаем всех, но на какое-то время и по одному, и позволить родителям ночевать мы, конечно, не можем.

– Петр Алексеевич, можете ответить, в чем смысл Вашей жизни?

– Как любого нормального человека – вырастить и воспитать детей и принести какую-то пользу обществу, а как врача – помогать детям. Приятно, когда вылеченные мною ребятишки говорят мне спасибо, дарят открытки или сувениры, сделанные собственными руками. Скажете, мелочь, но от того, что люди относятся по-человечески, получаешь истинное удовлетворение. Тогда особенно понимаешь, что выбрал правильный путь.

– У Вас есть мечта?

– Есть, и она в этом году сбудется. Мы с женой, она, кстати, тоже медик, дружили со школы, рано поженились, воспитали двоих детей, теперь у нас трое внуков. Я всегда мечтал построить большой дом, и чтобы в нем посередине стоял большой круглый стол. И вот мы отмечаем Новый год, а вокруг бегают дети, и от этого очень шумно и весело. Дом я построил, и в этом году поставлю туда елку.

– Если бы на минуту Вы стали Богом, что бы изменили?

– Сделал бы так, чтобы дети не болели. 

Наталья Чебакова.

Фото Татьяны Шакировой.